Том 5. Стихотворения 1941-1945. Статьи - Страница 52

Пропоем такую песню, чтобы в ней была вся наша душа, и тогда эту песню запоет весь народ.

Мы должны нашу песню сделать боевым оружием, готовые встретить гром, если он грянет. В час испытаний поздно оттачивать свое оружие, его нужно готовить заблаговременно.

Дело идет не просто о песне, а о наших творческих обязательствах.

Народ наш поет и требует от нас хороших, полнозвучных песен.

К созданию таких песен я и призываю наших поэтов.

Честь, слава и гордость русской литературы

О Крылове нельзя было сказать, что «ларчик просто открывался». В годы ранней молодости Крылова «ларчик» и открывать было не нужно: он был открыт.

Если бы мы, не назвав имени поэта, начали писать о нем так: поэт-волжанин, провел он свои детские годы в условиях близкого соприкосновения с «простым народом», у которого он много хорошего воспринял и любовь к которому сохранил на всю жизнь. Попав в Петербург, он обнаруживает склонность к писательству, проявляет на этом поприще исключительную энергию в качестве драматурга, журналиста-сатирика и стихотворца. Обзаводится даже собственной типографией, на которую пало правительственное подозрение, что в ней отпечатана «преступнейшая» по тому времени книга… Если бы мы так начали писать, то можно было бы подумать, что речь идет о… Некрасове. Но таков был в молодости Крылов: та же бьющая ключом энергия, то же неприкрытое влечение к радикально мыслящим, передовым деятелям своего времени (Радищеву).

Но над Крыловым нависла опасность. Ему стала грозить беда. Его постигло горькое разочарование: лбом стены не прошибешь. И Крылов, как говорится, сошел со сцены. И не на малый срок: на двенадцать лет. Перебывал он за это время в разных, порой пренеприятных, положениях, о которых впоследствии не любил вспоминать. Он стал скрытным, осторожным. «Ларчик» закрывался наглухо. Поэт Батюшков вынужден был о Крылове сказать: «Этот человек – загадка, и великая!»

Крылов возмужал. По внешнему складу это был высокий, коренастый, величественный дуб. Но этот умудренный горьким жизненным опытом человек в 1806 году всенародно объявил, что он – трость. Случайно или не случайно так получилось, но первая крыловская басня «Дуб и трость» приобрела видимость авторского манифеста: я – трость.

В другом случае кряжистый автор объявил, что он- «василек», который, «голову склоня на стебелек, уныло ждал своей кончины».

В третьем случае он прикинулся невинным чижиком:

Уединение любя,
Чиж робкий на заре чирикал про себя,
Не для того, чтобы похвал ему хотелось,
И не за что; так как-то пелось!

«Чиж робкий». Такое самоуничижение Крылова носило издевательский характер над тугоухим коронованным «Фебом», сиречь над Александром I, к которому приведенное «чириканье» и адресовалось; издевательским потому, что Крылов сторонником чистого искусства («так как-то пелось!») заведомо не был и не мог им быть по самой природе своего сатирического дарования.

Однажды Крылов приравнял себя к соловью, но только для того, чтобы своим читателям доверительно («на ушко») пожаловаться:

Худые песни Соловью
В когтях у Кошки.

Да и то сказать: главная кошка, «ласково его сжимая», не безоговорочно верила соловью. Была оговорка. Однажды Александр I изрек, что он «всегда готов Крылову вспомоществовать, если он только будет продолжать хорошо писать».

Крыловский ходатай, статс-секретарь Оленин, подкрепил в начале 1824 года свое ходатайство мотивировкой, которая обнажает смысл царского изречения:

«Всемилостивейший государь! Я бы никак не осмелился утруждать ваше величество подобною просьбою, если б не имел еще в памяти царского вашего изречения в подобном случае и если б г. Крылов, сверх отличного своего таланта, не был всегда тверд в образе своих мыслей о необходимости и пользе чистой нравственности и отвращения его от вольнодумства, что доказывается всеми его баснями».

Что крыловскими баснями «доказывается» нечто иное, что в них кроются корни того «зла», против которого в грибоедовском «Горе от ума» так решительно ратовал Фамусов:

Уж коли зло пресечь:
Забрать все книги бы да сжечь, –

это явствует из ответной реплики Загорецкого:

   Нет-с, книги книгам рознь. А если б,
между нами,
Был цензором назначен я,
   На басни бы налег: ох! басни –
смерть моя!
   Насмешки вечные над львами!
над орлами!
Кто что ни говори:
   Хотя животные, а все-таки цари.

Речь, конечно, могла идти только о баснях популярнейшего баснописца Крылова. Такой выпад против них в устах Загорецкого особенно показателен, поскольку Загорецкий принадлежал к числу тех расплодившихся к концу царствования Александра I типов, о которых в грибоедовской комедии было сказано:

«При нем остерегись, переносить горазд», – то есть Загорецкий был политическим доносителем, и он-то лучше знал, каков был подлинный резонанс басен Крылова в той культурно-передовой общественной среде, в которой «по долгу доносительства» он, Загорецкий, вращался. Будущими декабристами крыловские басни воспринимались как остро политическая сатира, своей направленностью звучащая в лад с настроениями, которые ими владели, и помогающая тому делу, к совершению которого они готовились. Александр I не мог не знать этого и не мог поэтому не усомниться в том, что Крылов «тверд в образе своих мыслей о необходимости и пользе чистой нравственности и отвращения его от вольнодумства».